Больница

Устало брожу меж рыночных рядов, силясь сосредоточиться на покупках. Не спала всю ночь, гнездилась на двух больничных стульях рядом с кроватью парализованной матери. Выпросила ещё одну подушку у мед.персонала, плед захватила из дома. Господи, я не желала, чтоб всё было так. Мне лишь хотелось что-то изменить, как-то изменить, боже, но не такой ценой! Инертно встаю в нужную очередь. Будто зависла в одной точке. Слабо понимаю, что я здесь. Я здесь, вашу мать, здесь! Все эти люди на рынке…они веселы, немного пьяны, озабочены такой мелочью, такими пустяками. О, господи, какими пустяками озабочены, если б только они могли знать. Жутковато выгляжу со стороны: бледная, измождённая, с остатками вчерашней косметики на лице. Неприятно стягивает кожу, умыться бы, поесть и отключиться на несколько часов. Шумно. Очередь медленно ползёт к кассе. В больнице иной ритм – заземление. Выходишь наружу словно опять обретаешь слух, нюх, дух. Там сильнейшее моральное давление, как бы не закоротило, не перемкнуло. Сегодня умерла женщина в палате. Дыхание её было хриплым вторые сутки, часа три без движения, а потом резко стихло, будто выключили звук. Все повернули головы, зашевелились, как в немом кино. Тут же позвали сестру, врача, оповестили родственников. Тело в торопях накрыли простынёй, перенесли, таким естественным образом, с таким непробиваемым, обыденным спокойствием. А я даже на дохлых животных смотреть не могу. Воображаю, что это у меня несчастье: моё животное, моя женщина. Упаковали в чёрный мешок, загрузили в катафалк, увезли в морг, через три дня закидают землёй и ничего не изменится в мире с её утратой, с её уходом. Была и не стало. В освободившуюся койку доставили следующую больную. Оперативно работают – конвейером. Делаю покупки, возвращаюсь в машину. Я слишком напряжена. Часть меня осталась в больничной палате, на стульчиках, у кровати. Неприятней всего отлучаться, чтоб вздрагивать оставшиеся часы от телефонных звонков и метаться, метаться по углам в неизвестности, если их нет. Место себе не находить, представлять, как без тебя может произойти непоправимое. Не потому, что так надо, так возможно, так сложилось, а потому что тебя нет рядом. Нет тебя и что-то идёт не так. Это болезненная, патологическая ответственность выпирает, будь она не ладна. Ты её примнёшь, примнёшь коленкой, притопчешь, а чуть отпустишь, и она выпирАет. Новенькая больная самостоятельно ест, пьёт, по крайней мере, встаёт с кровати, разговаривает. А бабуля, что напротив у стены уже месяца два лежит одна – одинёхонька. В одном положении, открыв глаза. Смотрит в потолок и молчит. День за днём, день за днём. Даже не плачет, словно и нет уж её среди нас. Санитарки кормить ложку тянут, мол, давай, бабуля, так и помереть не долго – не единой эмоции на лице. Кое – как в рот напихают, щёки набьют, быть может что и опуститься в желудок, абы далее потолок разглядывать. Теперь эти утоптанные, снежные тропки у дома мне кажутся чужими. Тогда как, ещё неделю назад, две недели назад, месяцем ранее, я была “живой”, я была “собой”, имела какую-то работу, планы, стабильно, привычно, но теперь я явно что-то теряю, я теряю это так стремительно быстро, пытаюсь схватить, остановить, удержать, о господи, как я мечтаю всё это остановить. Потому, захлопнув дверцу автомобиля немедля забегаю в подъезд. Лишь бы только себя по лишнему не травить, не травмировать. Как будто предстоит заново учиться радостям : разным, мелким, дурацким таким, человеческим радостям. Дома тепло, готов завтрак или обед, не важно. Меня потянуло в душ, там я могу раздеться, могу нареветься вдоволь под монотонную дробь струйки горячей воды. Муж разложил в тарелки подогретые, аппетитные тосты, налил кофе, даже не знаю, чтобы я делала без него, как бы справлялась. Кусаю пару раз бутерброд, жую, запиваю кофе, откидываюсь назад и засыпаю.
Снегом запорошенные дороги никому не интересны в разгар Новогодних праздников. В восемь утра Ленинградка не помнит такого опустошения за всю историю уходящего года. Такого гнетущего опустошения не помню и я в свои свежие тридцать три. Больничные коридоры пропитанны медикоментами, едким запахом старого линолиума и хлорки. В палатах воздух спёрт. В палатах сконцентрировался странный, удушливый компонент стабильного напряжения. Я прихожу, завариваю крепкий чай и пью по глотку остывшую горьковатую жидкость в промежутках назначенных процедур. На самом деле ничего не лезет в меня, даже холодный чай. Всё утро и день нервная суета: массажи, уколы, капельницы. Тридцать раз приподнять, тридцать раз перевернуть, разгоняя по жилам кровь – борьба с пролежнями, с непослушным парализованным телом матери. К вечеру почувствовать бы усталость, нервную сонливость или хотя бы голод, но только дикое напряжение в животе, в груди, в горле, в затылке. Что вы, к вечеру всё только начинается, сегодня моё ночное дежурство.
Неврологическое отделение –  не психушка, верно ? Иногда я сильно сомневалась в этом. В тускло освещённом предбаннике, чуть сбоку от дежурной постовой, доносились такие жуткие вопли из крайних палат, словно в них и правда тугими верёвками привязывают сумасшедших к койке. Вопли не прекращаются в течении многих часов подряд, лишь на мгновения стихают и разрастаются вновь. Каждую ночь, как в аду. В палату тяжело больных доставляют всё новых пациентов в полубессознательном, бредовом состоянии. Люди не знают где они, кто они, что они, с нарушениями мозгового кровообращения, с разного вида патологиями тромбоза. Как только принимаешь решение вернуться в палату и съёжившись на козённых стульях скоротать длиннющую ночь меж кроватей пятерых больных, тут же поглощаешься атмосферой непереносимых человеческих мук. Теперь нас двое на стульях. Молодой человек на вид старше меня лет на пять, в тёплой флонелевой рубашке и взъерошенными чуть отросшими волосами, по ночам у кровати матери. Насколько я была в курсе, бабуля доставлена из кардиологии двумя-тремя днями ранее. Днём её навещала дочь, ночью дежурил сын. Ничего была бабуля, давольно шустра, а потом резко слегла и больше уж не вставала: не ела, не пила, не разговаривала. Под вечер случился приступ. Лечащий врач что-то назначил, поставил капельницу, странный агригат вроде вентиляции и сын уж более не отходил, даже курить. Я накинула кофту, натянула капюшон на лоб, надеясь провалиться в сон хоть на часок. К четырём утра в палате зажёгся свет. ” Мама, мама…” слышу в двух шагах от себя. ” Мама, мама…” парень срывался в истерике. Через мгновение вошла дежуная врач, проделав пару манипуляций, удручённо замотала головой. ” Ну что вы стоите, что вы стоите ?- скомандовал он, – делайте что-нибудь, вы же врач! Делайте что-нибудь, давайте, давайте…” голос его дрожал. Женщина в белом халате вздохнула, провела ладонью по вспотевшему белому лбу и очень спокойно произнесла ” Уже ничего не сделаешь “. Парень заплакал, кинувшись к изголовью матери. Не отдавая отчёта своим действиям, направил вентиляцию ей в рот, нос, надавливал грудь…Он плакал сильней. ” Она же дышит, смотрите ! почти выкрикивал он. ” Она ещё дышит ! ” ” Молодой человек, – вмешалась врач , – вы не понимаете, если умерло здесь,- она указала пальцем в висок , – сделать уже ничего нельзя. Пока работает сердце дыхание продержится ещё несколько минут” Она вышла. ” Мама, мама…” он гладил её по голове, хлюпая носом и как будто существенно постарев за ночь. Я держалась испуганно и несколько отстранённо, не в силах пошевелиться. Затем, ощущая, как резко подкатывает ком к горлу, поспешила к двери, чтоб разом не присоединиться к этому несчастному чужому мне человеку, только что навсегда потерявшему мать.
Не спеша вкладывая матери в рот ложку с пресной больничной едой, другой рукой я подавала тёплый, подслащенный чай. Она пила так жадно, попёрхивалась, кашляла и будто годовалый ребёнок вновь тянула руки к стакану. Пить много не позволяли, впрочем, уж точно не вспомню почему. Она ещё плохо сидела в подушках, совсем не вставала и плакала, горько причитая, мол, как же теперь мы будем жить ” Моя жизнь изменится, твоя жизнь изменится…” в сущности, я не имела ни малейшего представления, КАК в действительности всё изменится. Уже изменилось. И только чуть позже начну понимать, чем в итоге обернулась её мгновенная, необдуманная решительность, категоричная правота, ультимативность, императивное желание взять жизнь в свои руки: руководить, управлять, ставить свой спектакль с каким-то явным глубинно-раздирающим чувством жертвенности. Вот так справедливо умеет ломать нас жизнь – однозначно и навсегда.
В палате долго не выключали свет. Женщина, что в койке рядом, медленно угасала. Еле слышное дыхание её сбивалось, взгляд стекленел, а кожа подгоняла сероватый оттенок, приближаясь к цвету больничного белья. Артериальное давление стремительно падало и никого из родных во спасение. Ситуация в семье обострялась. Некто из навещающих её детей не мог сподвигнуть больную раскрыть грубую тайну века – передать наследникам деньги коими она владела и, возможно, недвижимость. Больная отречённо держала рот на замке, наотрез отказываясь подписывать бумаги, что стабильно маячили в руках посещающих её родственников. Не знаю какие отторгающие думы роились у неё в голове, но престарелая дамочка актёрски перевоплощалась в немощную, умирающую старуху, разом потерявшую и память и речь. В действительности та всё понимала, помнила и не путаясь в словах, адекватно передавала свои потребности постороннему медперсоналу. Отчего больную воспринимали с крайним недоверием. По сути, никому не было серьёзных дел до её страдальческих манипуляций. Но в тот обыкновенный вечер тучей наползала неизбежная катастрофа. Отозвалась на помощь Маша – нанятая для другой пациентки сиделка из западной Украины. Не обладающая необходимым медицинским опытом и уж тем более не имеющая должного профессионализма в работе с тяжелобольными, тем не менее, она в миг сумела построить бездействующую и без инициативную дежурную бригаду. Медленно, но верно, отдающую концы дамочку откачали парой стимулирующих уколов и капельницей до утра. Так что щёки у той розовели, ладошки потели, но рада ли была она такому исходному возвращению, вот в чём вопрос. С субботы на воскресенье экстренно госпитализировали иную соучастницу неврологического содружества. Тучная, неподвижная особа с басистым голосом по-хозяйски отдавала команды на право и налево. С непослушными гневливо расправлялась заготовленной матершиной и уже ставшей в узком кругу коронной фразочкой ” к херам собачьим”. Все близ находящиеся пациенты как-то резко теряли особенность давать отпор удручающему нахальству, а более предпочитали реагировать шуткой. Больной человек, что возьмёшь ?! Больной человек во всеуслышание отказывался от каких бы то ни было процедур, продолжая обременять соседок гортанным басом, требуя лишь одного – Марину. Кажется, Марина, была её племянницей. И отзывалась она на трагические вопли тётушки лишь в тот момент, когда заканчивался рабочий день в нотариальной конторе с другой части города. Однако, чуть только Маринин дух расползётся по палате терпкими французскими духами, округа умилялась тишиной. Некоторые умудрялись урвать момент для сна. Всё же тишина утолщалась не долго. Марина – девушка молодая, возможно, семейная, тяготела к домашнему очагу и достойному вечернему отдыху куда сильнее, нежели встречей с безликими, неуютными больничными коридорами, потому уповаясь минутной ответственностью пред старшей родственницей, стремглав удалялась прочь при первой же удавшейся возможности, заставляя 5-6 живых душ в палате тихо ненавидеть её имя. “Марина” произносилось неистово и фанатично каждые две минуты. И не успокоительные вещества, не повышение голоса, не временные угрозы не заставляли больную замолчать: не скулить, не кричать, не звать. “Марина” теперь, как фон днём и ночью, ночью и днём – фон. Впрочем, у всех рядом находящихся не проскальзывало и мысли, что это самая тётя Марины – тучная женщина, потерявшая всякий контроль над реальностью когда-то иссякнет духом, отойдя в мир иной. Как раз она-то, являясь самой тяжёлой пациенткой в палате на сегодня, оклемается и встанет быстрей всех остальных: робких и культурных, тихих и печальных.                                                                                                        Январь 2011